Четвертое собеседование аввы Даниила. О борьбе плоти и духа

Между мужами, исполненными христианскою мудростью, увидели мы и авву Даниила, который, будучи равен обитавшим в скитской пустыне во всяком роде добродетелей, особенно украшался смирением и который за свою чистоту и кротость блаженным Пафнутием, настоятелем той пустыни, скоро был возведен в диаконы, несмотря на то, что был моложе других летами. Блаженный Пафнутий весьма утешался его добродетелями и, почитая равным себе по делам жизни и благодати, поспешил сравнять с собою и по сану священства. Мало того, не терпя долее видеть его в низшем служении и желая оставить после себя достойнейшего преемника, еще при жизни своей облек его честью старейшинства. Впрочем, авва Даниил, не изменяя прежнего своего смиренного нрава, никогда в присутствии его не позволял себе совершать что-либо, принадлежащее высшему чину, но всегда, когда авва Пафнутий приносил духовную жертву, он, как диакон, по-прежнему прислуживал. Впрочем, хотя блаженный Пафнутий был настолько высок и совершенен, что нередко являл в себе дар предвидения, но в настоящем случае его надежда преемства и избрания не оправдалась. Ибо спустя немного времени он предпослал к Богу того, кого готовил себе в преемники.

Итак, мы спросили блаженного Даниила, почему, сидя в келье, иногда исполняешься особенным каким-то вдохновением сердца, с неизъяснимою радостью и обилием сокровеннейших ощущений, которые, не говорю уже, выражать языком, даже воспринимать чувством бываем не в силах; тогда и молитва чиста и подвижна, и ум, исполняясь духовных плодов, чувствует, что его воздыхания, сильные и действенные, вознеслись к Богу даже и во сне; иногда же без всяких видимых причин вдруг находит печаль, начинает теснить какая-то безотчетная грусть; тогда не только в себе чувствуешь сухость, но досадуешь на келью, отвращаешься от чтения, в молитве неудержимо рассеиваешься и блуждаешь, не в силах восстановить в духе прежнее настроение; и чем сильнее устремляешь его к созерцанию Бога, тем стремительнее он (ум) как бы отбегает в плен непостоянных помыслов, расхищается и впадает в такое духовное изнеможение и бесплодие, что ни желанием Царства Небесного, ни страхом геенны не можешь пробудить его от этого как бы смертного сна.

Бесплодие ума, о котором вы говорите, зависит обыкновенно от трех причин: или от небрежения нашего, или от насилия бесовского, или по устроению и попущению Божию. От нашего небрежения бывает, когда, при уменьшении внутренней теплоты, предаваясь невнимательности к себе и послаблению и в таком состоянии беспечности и лени питаясь вредными помыслами, позволяем земле сердца нашего производить терния и волчцы страстей, с размножением которых уже неизбежно становимся бесплодными, теряем способность к созерцанию и всякому духовному действию. От нападения дьявола бывает, когда он, и при добрых иногда занятиях наших, с хитрою тонкостью проникает в наш дух, и мы, совершенно против воли, отвлекаемся от благих расположений.

А причина устроения или попущения Божия бывает двоякая: первая та, чтобы, на время оставленные Господом, смиренно усматривали мы слабость своего духа, не позволяли себе возноситься чистотою сердца, подаваемою благодатью Божией; испытывая при этом неспособность нашу возвратить прежнюю чистоту ума и отрадное расположение сердца, убедились, что как прежде жар ревности не нашим напряжением был возбужден в сердце, а посылался от Бога, так и теперь нужно искать его у Божией благодати и ожидать от Его озарения. Вторая причина попущения та, чтобы испытать нашу твердость, постоянство духа и желание сердца и видеть, с каким усердием сердечным и с какой неотступностью молитв мы будем опять искать скрывшегося от нас наития Св. Духа; давая же на опыте понять, с каким трудом радость духовная и потерянное блаженство чистоты приобретаются снова, побудить нас со всем тщанием и заботою хранить их и блюсти по возвращении. Ибо обыкновенно с некоторым небрежением хранят то, что надеются легко вернуть.

Таким образом, очевидно, что все добрые наши расположения происходят от благодати Божией. Почему, коль скоро она оставит, то своим трудом и тщанием уже ничего не успеешь, и без ее помощи не возвратишь себе прежнего состояния, как бы ни было велико собственное старание и усилие духа, так что над нами в точности исполняется тогда сказанное: «не от желающего, не от подвизающегося, но от Бога милующего» (Рим 9, 16). Сия благодать иногда даже нерадивых и беспечных посещает тем наитием святым и тем обилием благих помышлений, о коих вы говорили; она вдохновляет и недостойных, возбуждает усыпленных, просвещает одержимых слепотою неведения и, изливаясь в сердца наши, милостиво обличает и укоряет, чтобы хотя таким образом подвиглись мы восстать от сна беспечности. Иные же в ее сокровенных и неожиданных посещениях исполняются благоуханием духовным, превышающим всякую приятность мастей, составляемых человеческим искусством, так что дух, будучи проникнут этой сладостью, впадает в некоторое исступление духовное и забывает уже о том, в плоти ли он пребывает в то время.

Такое временное отсутствие благодати, или оставление Божие, святой Давид почитал столь полезным, что и не молился о том, чтобы совершенно ни в чем не быть оставляемым Богом, зная, что это и несообразно с человеческою природою и не совсем полезно для желающего достигнуть совершенства; а просил только, чтобы само оставление было в меру, говоря: «не оставляй меня совсем» (Пс 118, 8). Другими словами, он как бы говорил: знаю, что Ты для пользы оставляешь святых Твоих, чтобы испытать их; ибо иначе враг не мог бы искушать их, если бы, хоть на время, они не были оставляемы Тобою! Потому не прошу, чтобы Ты никогда не оставлял меня; ибо это не полезно мне, иначе я не приду в чувство слабости своей и не скажу: «благо мне, что я пострадал» (Пс 118, 71); не буду также иметь случая упражняться в борьбе, если неотступно будет осенять меня Твой божественный покров. Враг не осмелится искушать меня, охраняемого Тобою, а возымеет только смелость вопить против Тебя и меня, как обыкновенно клевещет он на подвизающихся ради Тебя: «разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него?» (Иов 1:9–10). Но молю, да не оставляешь меня во всем всюду и всегда, – вконец (как это читается по-гречески: μεχρι πρός αγαντειον). Ибо насколько спасительно мне кратковременное Твое оставление для испытания постоянства любви моей, настолько пагубно оставление конечное, какое заслуживаю я по грехам моим. Никакая сила человеческая, надолго оставляемая без Твоей помощи, во время искушения не может устоять в своей непоколебимости, не может не пасть перед силою и хитростью врага, если Ты, единый, ведущий силы человеческие и с ними соразмеряющий попускаемые брани, «не попустишь нам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении дашь и облегчение, чтобы мы могли перенести» (1Кор 10, 13).

Подобное нечто таинственно изображено в распоряжении Божием касательно враждебных Израилю народов, как читаем в книге Судей: «вот те народы, которых оставил Господь, чтобы искушать ими израильтян,... чтобы знали и учились войне» (Суд.3:1–2). И немного спустя: «они были оставлены, чтобы искушать ими израильтян и узнать, повинуются ли они заповедям Господним, которые Он заповедал отцам их чрез Моисея» (Суд.3:4). Такую войну Господь устроил не потому, чтобы не желал покоя Израилю или не заботился о его благе, но потому, что видел, как она полезна для него. Подвергаясь почти непрестанному нападению тех народов, он не мог не чувствовать постоянной нужды в помощи Божией и потому должен был пребывать во всегдашнем мысленном обращении к Нему и молитве. Не имея возможности оставить войны, не имел времени и предаться беспечности или ослабеть от лености и праздности. Ибо часто безопасность и счастье низвергают того, кого не могли победить несчастья.

Есть война и в членах наших, поселенная для нашей же пользы, как читаем у апостола: «плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал 5, 17). По промыслительному распоряжению Божию она внедрилась как бы в самую природу нашу. И можно ли почитать ее чем иным, как не естественной принадлежностью человеческой природы после падения первого человека, если она всем без исключения обща? Можно ли не верить, что она находится в нас по воле Божией, во благо нам, а не во зло, если она всем присуща? Так, некоторым образом, самим промышлением Божиим оставлена в нас эта спасительная борьба, чтобы возбуждала нас и вела к высшему совершенству; и напротив, с прекращением ее должен настать опаснейший мир.

Герман. Хотя несколько и прояснился для нас смысл этой борьбы, но так как мы все еще не можем во всей полноте представить учения апостольского, то желаем, чтобы оно яснее было раскрыто нам. Здесь, как видно, три предмета представляются: первый – борьба плоти против духа; другой – борьба духа против плоти; третий, как бы в средине их, – воля наша, о коей говорится: не то делаете, что хотели бы. О всем этом хотя мы и имеем некоторое представление из того, что уже сказано, однако желаем, чтобы сие было рассмотрено для нас и несколько подробнее.

Даниил. Различать части и стороны вопросов есть доля рассудка, и наибольшая часть знания – знать, чего не знаешь. Ибо кто спрашивает, хоть и не знает силы предложенного вопроса, но благоразумно ищет и понимает, что он не понимал, тому и вменяется в мудрость то самое. Итак, по вашему разделению, три предмета называет апостол в приведенном месте: желания плоти и желания духа, взаимная борьба которых друг против друга, кажется, имеет то значение, чтобы мы не могли творить того, что хотим. Но здесь есть еще и четвертый предмет, которого вы не видите, именно то назначение борьбы, чтобы мы творили то, чего не хотим. Итак, прежде всего нам надлежит понять силу двух желаний, т.е. плоти и духа, тогда мы сможем решить, что есть и какова воля наша, положенная как бы в середине между ними; после чего определится и то, к чему не лежит наша воля.

Слово плоть в многих смыслах употребляется в Св. Писании. Иногда оно означает всего человека, поскольку он состоит из тела и души, как: «Слово стало плотию» (Ин 1, 14), и еще: «и узрит всякая плоть спасение Божие» (Лк 3, 6). Иногда означает грешников и людей плотских, как: «не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками [сими], потому что они плоть» (Быт 6, 3). Иногда оно понимается в смысле грехов, как: «вы не по плоти живете, а по духу» (Рим 8, 9), и опять: «плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления» (1Кор 15, 50). Иногда употребляется в смысле родства и близости кровной, как: «мы – кости твои и плоть твоя» (2Цар 5, 1); и у апостола: «не возбужу ли ревность в сродниках моих по плоти и не спасу ли некоторых из них» (Рим 11, 14). Будем же искать, в каком из четырех значений следует здесь принять нам слово плоть. Очевидно, что в нашем месте оно не может стоять в том смысле, в каком положено в словах: «Слово стало плотию», и: «узрит всякая плоть спасение Божие»; как и в смысле: «не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками [сими], потому что они плоть»; потому что, когда говорится: «плоть желает противного духу, а дух – противного плоти»; то здесь слово плоть не означает человека-грешника, как там, к тому же и речь идет здесь не о существах, а о действиях, кои борются в одном и том же человеке – то вместе, то раздельно в некотором преемстве.

Итак, слово плоть в этом месте надо принять не в смысле человека, как существа, а в смысле воли плотской, или злых похотей; равно и под словом дух понимать не какое-нибудь существо личное, а добрые и святые стремления души. Такой смысл апостол сам выше определил очень ясно: «я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал 5:16–17). Так как теперь те и другие стремления находятся в одном и том же человеке, то и ведется внутри нас непрерывная междоусобная война. Тогда как похоть плоти неудержимо стремится только к греховному и находит удовольствие только в том, что доставляет временный покой, дух, напротив, весь желает прилепиться к делам духовным, оставляя даже самые необходимые потребности плоти, желает предаться исключительно тем одним, не уделяя даже и малой заботы о тленной плоти Плоть услаждается сластями и похотями; духу неприятны даже естественные нужды. Та желает насыщаться сном и наполняться пищею; этому питательнее бдения и посты, и он не хотел бы принимать пищи и сна даже столько, сколько это необходимо для жизни. Та желает изобиловать всякими сокровищами; этот неохотно имеет даже малую часть хлеба на каждодневное содержание. Та желает нежиться и окружать себя толпою ласкателей; этому отраднее уединение пустыни, удаленной от сопребывания смертных. Та пленяется похвалами и почестями человеческими; этот радуется, если терпит гонения и обиды.

Находясь в середине между этими двумя стремлениями, воля души нашей не услаждается греховными делами и не находит удовольствия в трудах ради добродетелей, располагаясь так воздерживаться от плотских страстей, чтобы нисколько не терпеть скорбей, неизбежных при исполнении требований духа, желая без озлобления плоти достигнуть телесной чистоты, без трудов бдений стяжать чистоту сердца, с упокоением плоти изобиловать духовными добродетелями, без всякого оскорбления злословием получить благодать терпения, являть смирение Христово без ущерба в чести мирской, следовать простоте благочестия с гордостью века сего, служить Христу с похвалою и благоволением людским, говорить решительную правду, не встречая никаких оскорблений, вообще приобретать блага будущие не Теряя настоящих. Воля наша (если оставить ее в таком состоянии) никогда не повела бы нас к истинному совершенству, но, содержа в состоянии противной теплоты, только сделала бы такими, как и те, кому с укором изрекает Господь праведный суд Свой в Апокалипсисе: «знаю твои дела; ты не холоден, не горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Апок 3, 15–16). В таком состоянии теплоты мы оставались бы навсегда, если бы из него не выводила нас восстающая в нас борьба. Ибо когда, раболепствуя самоугодию, захотим сделать себе некоторое послабление, тотчас восстает плоть и, уязвляя нас жалами греховных движений и страстей, не дает пребывать в отрадной чистоте – желаемой и увлекает к охлаждающему удовольствию, – отвергаемому, увлекает как бы на путь, заросший тернием.

С другой стороны, если, воспламеняясь рвением духа и желая совершенно умертвить движения плоти, расположимся в возношении сердца всех себя предать непомерным подвигам в добродетелях, без всякого внимания к человеческой бренности; то немощь плоти скоро подает свой голос и, осаждая парение духа, отклоняет нас от таких несообразных крайностей. Но между тем как то и другое стремление ведет войну взаимным противлением друг другу, воля души нашей, которая сама по себе не хотела бы ни совершенно предаться плотским пожеланиям, ни посвятить себя подвигам в добродетелях, сама собою избирает правильную меру. Ибо тот взаимный спор уничтожает опаснейшее состояние ее (равнодушия) и вместе с тем устанавливает на весах нашего существа некоторое равновесие, в котором верным рассуждением определяется свойственное плоти и духу и не допускается преобладания ни ума, воспламененного рвением духа, ни плоти, возбуждаемой жалами страстей. Ежедневно действуя на нас так благодетельно, борьба эта приводит нас и к тому четвертому, чего не хотим, т.е. чтобы, отвергнув пространную и беспечную жизнь, приобретать чистоту сердца с многим потом и сокрушением духа; хранить чистоту тела строгим постом, голодом, жаждою и бодрствованием; восходить в доброе настроение духа через чтение, бдения, непрестанные молитвы и скорби уединения; утверждаться в терпении опытами искушений, верно служа Творцу своему и среди злословия и поношений; держаться истины при неприязни и враждебности мира сего, если это необходимо будет. Так-то происходящая в нашем существе битва, извлекая нас из состояния беспечной холодности, призывает к ревности о добродетелях, учреждая в то же время прекрасную средину, в коей с одной стороны жар духа, с другой холодность плоти устанавливает соразмерную горячность ревности. Оттого ни необузданным страстям плоти увлекать душу нашу не попускает стремление духа, ни духу порываться непомерными желаниями добродетелей не позволяет немощь плоти, – чтобы иначе, в первом случае, не пустили корней всякого рода пороки, а во втором – возношение не нанесло нам глубокой раны мечом гордости; правильное же уравновешение взаимного их противоборства, сохраняя разумную меру между тем и другим стремлением, научает воина Христова всегда шествовать путем царским. Вот откуда происходит, что когда душа, по причине охлаждения или нерадения воли, готова бы склониться к плотским похотям, ее обуздывает рвение духа, не удовлетворяющегося земными благами; и напротив, когда дух, в возношении сердца, с непомерным жаром порывается к превышающим силы наши подвигам, его возвращает к должным пределам немощь плоти, и он, возвышаясь над охлажденным состоянием воли нашей, с умеренною ревностью и с усердием к трудам, ровною стезею начинает восходить к предназначенному совершенству. Нечто подобное случилось при столпотворении, как читаем в книге Бытия (Быт.11), когда неожиданным смешением языков Господь уничтожил дерзкие и богоборные замыслы людей. Состоялось бы их злое намерение, в противность Богу и всем, благоговейно почитающим Божественное Его величие, если бы это разделение языка не понудило их обратиться к лучшему; и когда согласие пагубно воодушевляло их на зло, разногласие спасительно послужило во благо; потому что после разделения они должны были восчувствовать человеческую немощь, какой прежде не давало им понять возношение своим злым союзом.

От этой борьбы зависит также очень полезное (Первая польза есть спасительное промедление, от которого зависит то, что задуманное зло не скоро исполняется, когда тому препятствует плоть, и мы легче отвлекаемся от него покаянием Вторая польза – более удобное извинение перед Богом, получение прошения по причине немощи бренной человеческой природы, как говорит Псалмопевец: «помилуй меня, Господи, ибо я немощен» (Пс 6, 3), чего бесы не могут сказать, не могут извиняться немощью. Третья польза – большая осторожность и заботливость, чтобы враг, всегда готовый поразить нас, не повредил нам. Четвертая польза – смирение, так что и мужи духовные по причине немощи плоти и нечистоты, которой невольно подвергаются, спасительно смиряются и не превозносятся своими добродетелями, которые помогает совершать благодать Божия. Апостолу Павлу дан был пакостник плоти, чтобы не превозносился (2Кор 12, 7)) для нас промедление дела, и от этого спора – спасительное откладывание исполнения. Ибо когда, встречая препятствие в грубости плоти, мы вынуждены медлить в совершении того, что не к добру задумали, то нередко в этот промежуток приходим в лучшее настроение или через раскаяние в злом, или через исправление ошибки, которая может обнаружиться при новом рассмотрении дела во время промедления. Вот почему те, которые в исполнении своих желаний нисколько не замедляются сопротивлением плоти, т.е. демоны, или нечистые духи, должны быть почитаемы хуже людей, потому что как с их желаниями всегда неразлучна возможность исполнения: что бы ни задумали злого, не медлят совершить то делом к невозвратной своей погибели, У них как ум скор в замыслах, так силы существа быстры и свободны в исполнении их. Потому, так как у них всегда есть полное удобство делать все, что ни захотят, то при этом не находит себе никакого места спасительное рассуждение, которое могло бы отвратить злое намерение.

Сверх того, существо духовное, не обложенное грубою плотью, как не может иметь извинения в злых своих намерениях, так исключает всякое помилование в злодеяниях; ибо оно не наводится на грех никаким внешним возбуждением плоти, как мы, но замышляет его по одной своей злой воле, а потому грех его без прощения, болезнь без врачевания; духовное существо падает без увлечения со стороны земного вещества, потому нет для него никакого снисхождения, нет места покаянию. Отсюда само собою следует, что борьба между плотью и духом, в какой они поставлены в нас, не только не пагубна для нас, но напротив, доставляет нам большую пользу.

Во-первых, она прогоняет нашу беспечность, обличает нерадение и, как внимательнейший пестун, не позволяет в правилах жизни уклоняться от черты строгости. Если мы по беспечности своей хоть немного нарушим меру законной строгости, она тотчас уязвляет бичом возбуждений, отрезвляет нас и возвращает к должной осторожности. Во-вторых, когда при помощи благодати Божией, укрепляясь в целомудрии и чистоте, мы столь долгое время бываем свободны от плотского осквернения (непроизвольного истечения), что начинаем думать, будто не обеспокоит нас больше даже простое возбуждение плоти, и тем в тайне сердца своего возносимся, как будто не носим на себе бренной плоти; тогда истечениями (ночными), хотя простыми и спокойными, она смиряет нас и своими уязвлениями возвращает к мысли, что мы все еще люди. Ибо, тогда как в отношении к другим порокам, даже важнейшим и опаснейшим, мы обычно более равнодушны и не так легко приходим в сокрушение, – в этом случае очень сильно смиряется и уязвляется наша совесть, почитая себя виновною, как в этом деле, так и во многих других, опущенных без внимания страстных движениях, ясно убеждаясь, что она стала нечистою от естественного разжигания (истечения), а прежде не сознавала, что еще более была нечиста от душевных страстей. А отсюда, обращаясь к исправлению допущенного нерадения, берет урок, что никогда нельзя слишком полагаться на свою чистоту, что она, как дар, получается единственно от благодати Божией, и потому тотчас можно погубить ее самым малым уклонением от Бога. Такого рода опыты более всего научают, что, если желаем утешаться постоянной чистотою, должны прежде со всей ревностью стяжать добродетель смирения.

А что возношение своею чистотою гибельнее всех пороков и преступлений и что при нем мы не получим никакой пользы от самой совершенной чистоты, в этом на опыте убеждают нас те силы (духовные), о коих мы упоминали. Ибо они, и не имея никаких щекотаний плоти, однако за возношение сердечное низвержены с высшей небесной области в неисходную бездну. Итак, мы навсегда оставались бы в состоянии равнодушия без надежды пробуждения, если бы не имели обличителя своей беспечности в своем теле или в своей совести; не старались бы с горячностью достичь совершенства; не получали бы никакого плода от своего воздержания и постоянства, если бы возникающее в нас щекотание плоти не смиряло и не укрощало нас, а вместе с тем не делало заботливыми и внимательными к очищению и духовных страстей.

И от чего иного мы находим у скопцов по плоти душу спящую, как не от того, что по заблуждению, освободив себя от этой плотской потребности, думают, что не нуждаются ни в труде телесного воздержания, ни в сокрушении сердца; расслабленные такою беспечностью, не заботятся о стяжании истинного совершенства или об очищении духовных страстей. Такое состояние, возвышаясь над состоянием плотским, остается только душевным, которое, без сомнения, есть худшая степень; оно – то самое, которое, от холодного переходя к теплому, словом самого Господа названо достойным отвержения.

Герман. Польза борьбы между плотью и духом раскрыта теперь так ясно, что мы осязаем ее, кажется, руками. Но желаем еще знать, какое различие между человеком плотским и душевным, и почему душевный хуже плотского?

Даниил. По определению Св. Писания есть три состояния душ: первое – плотское, второе – душевное, третье – духовное. Они у апостола изображаются так: о плотском говорится: «Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах, потому что вы еще плотские. Ибо если между вами зависть, споры и разногласия, то не плотские ли вы?» (1Кор 3, 2–3). И о душевном почти также упоминается: «душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием» (1Кор 2, 14). О духовном же пишется: «духовный судит о всем, о нем судить никто не может» (1Кор 2, 15). И опять: «вы, духовные, исправляйте такового духом кротости» (Гал 6, 1). Итак, в самом начале отречения, переставая быть плотскими, т.е. начиная отделяться от обычаев мирских и воздерживаться от явной плотской нечистоты, мы должны поспешать и всею силою стараться усвоить себе и состояние духовное, чтобы иначе, по одному тому, что отреклись от мира по внешнему человеку или прекратили скверну плотского любодейства, мечтая о себе, как уже о достигших совершенства, не сделаться нам потом нерадивыми и беспечными в исправлении других страстей и, таким образом остановясь в средине между плотью и духом, не оказаться не достигшими степени совершенства духовного, думая, что для этого совершенства достаточно только внешне отделиться от жизни и удовольствий мира или быть только непричастным разврату и смешению плотскому. Ибо если останемся в этом состоянии теплоты (равнодушия), которое считается самым худшим, то должны знать, что будем изблеваны из уст Господа, как Он говорит: «о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Апок 3:15–16). Справедливо Господь объявил о тех, которые, будучи восприняты Им в утробу любви, потом охладели, что они будут Им избавлены с некоторым омерзением. Ибо легче обращается к спасению и восходит на вершину духовного совершенства человек плотский, т.е. мирской, или язычник, нежели тот, кто, приняв монашество, не вступил на путь к совершенству по правилам благочиния и позволил охладеть первому огню духовной ревности. Ибо когда тот, смиряемый чувственными страстями, сознавая себя нечистым по причине плотского осквернения, придет в сокрушение и прибегнет к источнику всякой чистоты, то, гнушаясь тем холодным состоянием неверия, в коем находился, удобнее достигнет совершенства. Напротив, кто с холодностью, как мы сказали, принимает монашество, в самом начале злоупотребляя именем его, без смирения и должного усердия вступает на путь этого звания, тот, будучи однажды поражен этой бедственной заразою, не может уже ни сам умудряться на лучшее, ни принимать вразумление от других. Ибо он, по слову Господа, говорит в сердце своем: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, хотя к нему всего приличнее приложить то, что следует: «не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и беден, и нищ, и слеп, и наг» (Апок 3, 17). Таким образом, он становится хуже мирского человека тем, что теряет сознание, как он беден, слеп и наг, как во многом требует исправления, сколь великую имеет нужду в наставлениях и вразумлении со стороны других; почему не принимает никакого увещания, спасительного слова, не понимая всей тяжести имени монаха и общего мнения, вследствие которого, так как все считают его святым и почитают как раба Божия, неизбежно в будущем веке подвергнется строжайшему суду и наказанию.

Зачем, впрочем, далее задерживаться на том, что довольно известно нам по опыту? Ибо часто наблюдаем, что во многих из молодых плотских, т.е. из мирских и язычников, разгорается огонь ревности духовной; а чтобы это случалось с теплыми и душевными, почти не видим. Господь через пророка засвидетельствовал такое решительное отвращение к ним, что мужам духовным и учителям повелел перестать учить их и увещевать, чтобы не тратить на них напрасно семени спасительного слова, как на землю негодную, бесплодную, заросшую бесполезным тернием, но, оставив ее, лучше возделывать землю новую, т.е. перенести возделывание учения и проповедь спасительного слова к язычникам и людям мирским. Об этом читаем так: ибо так говорит Господь к мужам Иуды и Иерусалима: «распашите себе новые нивы и не сейте между тернами» (Иер 4, 3).

Наконец, о чем стыдно и говорить, многие, как видим, так отрекаются от мира, что из прежнего образа жизни и прежних нравов не изменяют ничего, кроме мирской одежды и сопребывания. Они заботятся о приобретении денег, хотя прежде и не имели их; или не перестают удерживать при себе, какие имели; или, что плачевнее, желают еще и умножить их, под тем предлогом, будто справедливость требует от них питать и содержать рабов или братьев, – или под тем, чтобы собрать братство, которое предполагают устроить, сделавшись аввами. Но если бы они истинно искали только совершенства, то прежде всего со всем усердием спешили бы, отказавшись не только от денег, но и от всех прежних страстей и всех утешений этой жизни, всецело предать себя власти старцев, не имея уже никакой заботы не только о других, но даже о себе. В противном же случае бывает, что, заботясь о том, чтобы стать выше других, сами не покоряются старшим и не удостаиваются ни принять истинное учение, ни совершить что-либо угодное Богу. Необходимым следствием этого бывает, что слепые, по слову Спасителя, сделавшись вождями слепых, равно и сами впадают в яму (Мф 15, 14). Хотя род такой гордости один, но видов ее два: один – в коем принимают личину строгости и важности, а другой – в коем с необузданной свободою разливаются в смехе и безумном хохоте. Та любит молчать, а эта не хочет стесняться молчанием и нередко не стыдится произносить слова бессмысленные и нелепые, опасаясь показаться ниже других или менее ученой. Одна по самомнению принимает должность клира, другая презирает ее, почитая низкой для себя и не сообразной с прежним своим достоинством или с заслугами предков своих. Какая из них хуже – пусть всякий взвесит сам и определит своим рассуждением. Правда, один и тот же род непослушания – преступить повеление старца для усиления ли работы или по желанию праздности. Столь же вредно нарушить правила монастырские в соблюдении сна, сколько и в соблюдении бдения; столь же недопустимо преступить заповедь аввы касательно чтения, сколько презреть ее касательно спанья. Но более гибельны и трудны для врачевания те пороки, которые проявляются под личиною добродетелей и под образом духовных предметов, нежели те, которые совершаются явно для плотского удовольствия. Ибо эти, как явные, открытые недуги, скорее обличаются и врачуются. А те, прикрываясь видом добродетелей, остаются неисцеленными и всех, обольщенных ими, делают опасно и отчаянно больными.

Как объяснить то достойное осмеяния дело, что многие, со всем усердием отрекшись от мира, охотно оставили множество житейских вещей, большие стяжания и сокровища мирские, и вступили в монастыри; но потом здесь так пристрастились к немногим и малозначительным вещам, без которых не могли уже обойтись, что забота о них превышала их прежнюю страсть к богатству мира. Таким, без сомнения, мало пользы принесет то, что оставили большое богатство и имущество, потому что те страсти, для искоренения которых и надлежало оставить их, они перенесли на другие, хотя и маловажные вещи. Не имея возможности питать любостяжание и скупость вещами драгоценными, они удерживают их около вещей маловажных, и таким образом не отсекают страсти, а как бы переносят только на другие вещи. Связывая себя заботою о корзинке, мешочке, книге, рогожке и других подобных вещах, они терзаются такой же страстью, какой и прежде. Хранят же их и оберегают с такой рачительностью, что не стыдятся ради них гневаться на брата и, что еще хуже, заводить споры. Притом, мучаясь еще прежней страстью, они не довольствуются по числу и мере общей иметь то, что необходимо монаху для потребности телесной, и в том обнаруживают жадность своего сердца, когда необходимое для употребления стараются иметь обильнее или, превышая меру заботы, берегут с особенною рачительностью, не позволяют другим и дотрагиваться до того, что должно быть в общем употреблении у всех братьев. Как будто вся сила в различии металлов, а не в самой страсти; будто только за большие вещи гневаться грешно, а за маловажные извинительно, и будто не для того мы оставили великие вещи, чтобы удобнее презреть малые. И какое различие в том, терзается ли кто страстью к стяжаниям обширным и величественным или к чему-нибудь маловажному? Тот скорее будет осужден, кто, презрев большее, привязывается к меньшему. Итак, отречение от мира еще не составляет совершенства сердца; потому что, считаясь малоимущим, не отвергает воли богатого.